2015 - март - №12 - О Петровском с любовью

Год: 2015

Месяц: март

Номер: №12

Наталья Николаевна Лялина родилась в селе Петровском Уржумского района. В 1957 году, когда ей исполнилось восемь лет, семья переехала на Кубань, в станицу Брюховецкая.
«Судьба предоставила мне шанс вернуться на Вятку, и я им воспользовалась, - вспоминает Наталья Николаевна, - Отрабатывала 2 года в Кирове после техникума и вышла замуж в родное село за трудолюбивого молчаливого парня, с которым, слава Богу, живем уже более 40 лет. В Петровском родила своих детей, но, по стечению обстоятельств, привезла их сюда, в Брюховецкую, в таком же возрасте, в каком и сама попала сюда впервые…»
О милом ее сердцу селе Петровском с любовью и восхищением Н.Н. Лялина пишет в своей книге «Натка: Повесть о детстве».
«Дорогой друг! Сейчас ты начнёшь читать мою книгу, которая ро­дилась под впечатлениями воспоминаний о детстве. Все мы пришли из этой далёкой сказочной страны. У каждого в ней осталось что-то самое дорогое, самое сокровенное. И они, эти воспоминания, тем дороже, чем мы старше…»
Эта книга есть, к сожалению, в единственном экземпляре, в краеведческом отделе уржумской районной библиотеки. Наталья Николаевна прислала ее в дар землякам вместе с другими своими книгами: «Перелетные птицы», «Одноклассники» (продолжение «Натки») и сборником стихов «Не угасай, свеча любви моей».
В сегодняшнем выпуске «Литературной страницы» мы публикуем отрывок из книги Н.Н. Лялиной «Натка: Повесть о детстве».

Ледоход
Весна прилетела вместе с грачами с далёкого тёплого юга, о котором Натка слышала в детсадике. Сразу повея­ло теплом. Снег садился, становился тяжёлым и сырым. Возьми в руки, сожми крепко - и побежит вода из ладо­ней. Зима всё ещё норовила задержаться. Ночью, когда весна теряла бдительность, она крепким морозцем стя­гивала кое-где образовавшиеся лужи, прочным настом сковывала оседающий снег, поспешно вешала прозрач­ные сосульки под стрехами крыш.
Но утром, когда Натка выбегала на улицу покататься на сверкающей плотной ледяной корке на снегу, осле­пительные лучи солнца заливали всё вокруг, будоража птиц и людей. Капель и звон разбившихся сосулек все­ляли бодрость. И было ясно, что зиме долго не продер­жаться. Ещё чуть-чуть - и стает снег, разбудит спящий Буй - речку, зажатую крутыми берегами, что тянется в километре от села.
Семья Сазоновых жила в двухэтажном деревянном доме, который находился на Умёте, южной стороне села Петровского, тянущегося двухкилометровой ленточкой с двумя перпендикулярными отростками - Заречками, расположенными вдоль Жеребчихи - речки-ручья, впа­дающей в Буй. Со второго этажа, как из наблюдатель­ного пункта, сестрёнки следили за изменениями в при­роде. Из окна виден был луг, раскинувшийся сразу за огородами домов противоположной стороны улицы. Он упирался в ивняк, растущий на берегу Буя, который от села был, в основном, крутой глинистый, испещрённый множеством стрижиных гнёзд-углублений. Противопо­ложный же берег, упирающийся в трёхкилометровую довольно крутую гору, покрытую лесом, малинником и деревеньками, уходил к горизонту, где всходило солнце.
Весь этот склон горы, спускающийся к Бую, петляющая как лента дорога, уходящие веером лога на склоне были отчётливо видны из окон второго этажа. Интересно было наблюдать за одинокими путниками, которые медленно передвигались по дороге как небольшие чёрточки.
Иногда Натка тихонько доставала трофейный немец­кий бинокль, который отец, привезя с войны, прятал в чемодане, вставала на табуретку у окна и, приблизив идущих с помощью бинокля, пыталась угадать, кто идёт: селяне или чужие. Иногда за бинокль попадало, но же­лание пользоваться чудо - техникой при этом не пропа­дало. Хотелось и сейчас в бинокль рассмотреть, не про­пустить момента, когда весна будет ворочать и крушить льдины на Буе. Стоя на подоконнике, прижав бинокль к глазам, занятая своими мыслями, девчонка не увидела, как в комнату вошёл отец.
- Ты чего там высматриваешь?- спросил он строго.
- Весну. Хочу ледоход посмотреть!
- Не там ты смотришь. Зови Танюшку, к реке пойдём. Да одевайтесь потеплее. От реки холодом тянет.
- Ура! - радости не было предела.
Через пятнадцать минут гуськом пробирались к почему-то гудевшей реке. Снег проваливался под нога­ми. Утоптанная когда-то стёжка оказалась рыхлой, и то один, то другой оказывались в снежном плену. Хорошо, что снег стаял больше, чем наполовину и осел, а то зи­мой глубина его была больше метра. Чем ближе к Бую, тем шум и гул усиливались. Вот и берег. Грозная карти­на предстала перед девчонками. Вода в реке поднялась. Огромные льдины плыли по Бую, налетая друг на дру­га, вздымаясь на дыбы, как ретивые кони. Толстый лёд, блестя изломами на солнце, искрился, привораживая к себе взгляды. От мощных ударов друг о друга льдины раскалывались, крошились, издавая скрежет, рёв. Неистовая сила несла и крушила всё вокруг. В проёмах между льдин плыли обломки досок, щепки, кустарник, выворо-ченный с корнем со вскинутыми в небо ветками, как бы молящими о пощаде. От плотины у мельницы почти ничего  не  осталось.  Обломки  крупных  брёвен  торчали  из воды. Лавина льда смела и эту преграду.
- Опять прорвало! Ну и силища! – кричала Натка. Голос её утопал в страшном рёве реки.
- Смотрите! – с ужасом заметила она, как на одной из больших льдин мечется заяц-беляк. Льдина хоть и была большая, но её в любую минуту могли раскрошить таранящие другие.
- Он же утонет!
- А может и выберется,- утешил её отец.
В это время из трущихся друг о друга льдин образовалась сплошная гряда, и заяц опрометью помчался по ней к берегу. Ещё немного… Но тут затор прорвало, льдины закружились, заныли и продолжили своё победное шествие.  Зайчишка  оказался  от  берега  в  каком-то  метре.
Его  проносило  мимо,  и  было  видно,  что  зияющая  вода между льдиной и берегом пугает его. Но вот удар мощной  льдины  со  стороны  реки  -   и  расстояние  до  заветной земли сократилось. Толчок… и косой выпрыгнул на сушу.
- Ура!!- закричали сестрёнки.
А  заяц  дал  такого  стрекача  к  кустам  –  поминай,  как звали!   От  реки  тянуло  холодом.  Весна  вступала  в  свои права  уверенно  и  грозно,  извещая  гулом  вскрывшихся рек,  прилётом  грачей  и  первыми  проталинками.  Натка знала,  что  скоро  наступит  разлив,  т.к.  стаявший  снег  с полей и логов пополнит воды Буя, Истока, Вятки, и глазам откроется красота неописуемая. В прошлом году она бегала за огороды на поле, что полого вверх уходит к горизонту. Сверху ей открылась такая картина, что аж дух захватило: родное село с церковью посредине было вид­но как на ладони! Оно было обрамлено голубым ситцем вешней воды. Вышедшие из берегов реки на полтора - два километра затопляют луга, доходя до самых огоро­дов сельчан. Вспомнила Натка, как бегала с сестрёнкой ставить вешки к реке. Воткнут палку поглубже, чтобы не смыло, а на следующее утро их вешку вода почти зато­пит и приблизится к селу метров на 30-40, а то и больше. За неделю от кустов в лугах торчат обычно только са­мые макушки. Из окна дома видно, как шуга и последние льдинки проплывают по набухшей реке. А пока стоит вода в реке - прилетают скворцы, селятся в скворечни­ках на черёмухах и огромном вязе у дома и поют хва­лебные песни весне, красоте, теплу и родному Вятскому краю, куда они ежегодно возвращаются, чтобы продлить свой род.
Да, красива и мощна природа! Воспоминания были прерваны отцом:
-Ну, что, пойдём домой? А то замёрзли все. Из окна смотрите на ледоход. Река поднялась, вот-вот выйдет из берегов. Всё видно будет с вашего наблюдательного пункта,- он хитро улыбнулся. Знал, что никакие запреты не помогут, и двое старших детей обязательно затянут и младших на конёк крыши, дабы лучше видеть ледоход - это долгожданное явление природы.
КЛАД.
В этот день все ходили на цыпочках, желая остаться незамеченными. Вчера отец ездил в райцентр, в город Уржум, и привёз оттуда сногсшибательную весть: в са­рае для козы, что стоял рядом с крошечным деревянным домиком, в котором жила его мать, было найдено целое состояние. «Клад» - слово это не сходило с уст у всех в доме. И надо же такому быть! Кто бы мог подумать, что старушка, всю жизнь побирающаяся, выпрашивающая себе на питание, оказалась так богата.
Натка помнила, как четыре месяца назад привезли её на грузовой машине мать с отцом из города, так как со­седи передали, что Анна Петровна больна, не выходит на улицу. В памяти осталась городская бабушка, оде­тая в домотканую латаную юбку и заношенную чёрную плюшевую телогрейку. Была она мала ростом, кашляла. Нос заострился. Глаза были острые, как буравчики. Руки - высохшие. Весь вид её напоминал если не Бабу-ягу, то злую ведьму. Отец давно звал её в село, но старуха была себе на уме. Не хотела ехать к невестке, перед которой явно чувствовала себя виноватой.
Шёл 1953 год. Люди жили плохо после войны. В колхо­зе денег почти не выдавали. И работал народ за палочки- трудодни, на которые потом выдавали определённое ко­личество зерна, муки, картошки, крупы. Мать работала заведующей детского сада. Зарплата была мала, да и ту не всегда давали вовремя. Отец, вернувшийся раненым с фронта, продолжил свою работу в сельском медпункте. Подрабатывал фотографией, так как привёз с фронта трофейный «Фотокор». Вся округа знала Николая Абросимовича как хорошего фельдшера и отличного фото­графа.
В комнатке-спальне в тесовой стенке было прореза­но окошечко, чтобы засвечивать фотобумагу, прижатую в специальной рамке к чёрному негативу. Контактный способ изготовленных фотографий давал хороший эф­фект. Снимки получались чёткие, яркие. Не раз наблюда­ла Натка, сидя с отцом в тёмной спаленке, как проявля­ется на бумаге при свете красного фонаря изображение в проявителе. «Вырасту - фотографом буду. Денег зара­ботаю - груду, чтобы и на хлеб, и на маргарин, и на пост­ное масло, и на конфеты, и на халву хватило», - думала она.
Жили плохо. Четверо детей, бабушка и мать с отцом. Семь ртов, а муки почему-то не было. Хлеб покупали ржа­ной, вязкий, липучий. И того не вдосталь. Отец всячески умудрялся часть заработанных денег пересылать своей матери в Уржум, хотя знал, что ей живётся намного луч­ше нас. Он и с фронта, если удавалось, присылал ей по­сылки с тушёнкой, мылом, материей. Всё жалел старуху- мать. А домой, где ждала его жена с двумя ребятишками, пухнувшими от голода, изредка посылал немного де­нег. Николай Абросимович даже на сверхсрочную служ­бу остался, чтобы деньгами подсобить своей матери. В 1947 году, когда вернулся домой, впал в уныние. Дома голодно, а когда съездил к матери в город за 30 киломе­тров, был страшно потрясён. Надеялся, что мать его, го­родская нищенка, как её все звали, наконец, вырвалась из цепких лап нужды, приоделась на высланные сыном деньги и живёт припеваючи в своём деревянном игру­шечном домике на крутояре, и пьёт вечерами чай с са­харом. А увидел мать с котомкой за плечами в латаной домотканой юбке, в мятом чёрном платке на голове.
Встретив сына, Анна Петровна виновато глянула ис­подлобья и, обняв его, запричитала жалобно, что нужда её одолела, что всё, что он присылал, она продала, чтобы с голоду не подохнуть, и что невестка, жена его, как сыр в масле катается, а ей не помогает. Горько было слушать Николаю эту ложь, но обижать старушку-мать не хоте­лось. Привёз он ей 600 рублей, скрыв от семьи так нуж­ные там деньги. Отдал матери и взял с неё слово, что не будет она его больше позорить: ходить и побираться по городу.
-Вот уж уважил! Сейчас надолго хватит, - засуетилась старушка. А через несколько дней в амбулаторию в Пе­тровское приехал проверяющий из Уржума. Отозвав в сторонку, долго нагонял на совесть Николая Абросимовича по поводу того, что мать его в городе продолжала просить милостыню:
-Матерям-то помогать надо! Что же это вы несчаст­ную забросили?- качал он головой.
Оправдываться было бесполезно. На ум пришли сло­ва, сказанные тёщей: «Горбатого могила исправит». Хо­тел сказать, да промолчал. К старости мать стала совсем скрягой.
А когда сын с невесткой приехали забрать её к себе, она долго упрямилась и, идя к машине, всё оглядывалась на свой неказистый домик и шептала: «Я ещё вернусь, вернусь!» Но вечером на следующий день, когда невест­ка ушла на партсобрание, сын - на вызов к больному, сватья - к козе в сарай, и остались одни ребятишки, из родительской спальни, где лежала бабушка городская, стал слышен сильный храп.
Старшие дети, Ава с Борей, приструнили разыграв­шихся младших сестёр и, чуя неладное, побежали искать родителей. Танюшка залезла на печь. А Натка, хоть и было страшно громкого прерывистого храпа, зашла по­тихоньку в отцову спальню и, пользуясь моментом, что её никто не видит, стала грызть угол у печки, обмазан­ный глиной. Ей частенько попадало за подобные про­делки, но уж больно «жареная» сухая глина была вкус­на. Услышав стук подойника в двери, Натка стремглав вылетела из спальни. Бабушка, увидев внучку чумазой, показала ей кулак, поставила ведро на скамейку рядом с большим деревянным кухонным столом, разделась и прошла в переднюю.
- А что, сватья не звала никого?
- Да нет, спит она и храпит, как лошадь,- ответила На­тка.
Но к её удивлению городская бабушка молчала и не пугала своим страшным дыханием.
- Что-то не так,- сказала бабушка и вошла в спальню. Включила свет и увидела бледное, без признаков жизни, лицо Анны Петровны. Рука одна безжизненно свесилась с кровати, другая - покоилась в большом кармане, при­шитом к юбке.
В комнату влетел перепуганный отец. Увидев тёщу и младшую дочь у постели неподвижной матери, бросился прощупывать пульс, сначала на свесившейся руке, затем, не нащупав на ней бьющейся жилки, достал её правую руку из кармана юбки. И... о, Боже! В руке покойной была зажата приличная пачка денег. Слёзы жалости, обиды и досады брызнули из глаз отца. Натка знала, что в доме не было денег, и такая находка была спасением для семьи.
Когда мать вернулась домой и узнала, что свекровь, умирая, не отдала сыну деньги, а, по-видимому, хотела забрать их с собой в могилу, чувство омерзения пробе­жало по её лицу.
-Я всегда говорила, что она скряга, а ты не верил. Ду­маешь, - это всё?
Денег было 800 рублей. Почти на корову.
Хоронили городскую бабушку в лютый мороз. Натка видела из окна, как гроб с телом вынесли за ворота, по­ложили в сани, и малочисленная процессия двинулась на кладбище. На воротах, нахохлившись, сидели большие вороны, пряча лапки в перья. Вьюга пуржила на улице, нагоняя страх. Натка боялась покойников. Ей всё чуди­лось, что вот откроется окошечко в спальне, и высунется не отцова рука с негативом в рамке, а сухая жадная рука старой ведьмы - бабушки городской.
Домик в Уржуме был срочно продан. Деньги доложены в сумму, найденную у покойницы. На них куплена чёрная корова-кормилица Альбинка. В селе только и говорили о предстоящей денежной реформе. Менять Ворониным было нечего: всё потрачено на приобретение коровы. Спустя четыре месяца Николай Абросимович ездил в Ур­жум с отчётом и зашёл в бывший дом своей матери. Но вые хозяева встретили его с едкой усмешкой:
-Здорово, миллионер! Всё прикидывался бедненьким, а у самих денег - куры не клюют.
- Вы о чём?
- Али ты не знаешь, что весь сарай, где коза жила, деньгами заложен?
- Вы не шутите?
- Да нет. По лицу твоему видно, что не знал, какое бо­гатство пропало. Пошли - посмотришь.
Хозяин завёл опешившего фельдшера в сарай и стал доставать из двойных стен, сколоченных из досок, из пазов, забитых мхом, пачки денег. Они были разных цветов: зелёные, жёлтые, голубые. Мятые, рваные, за­плесневелые. Новые рублики и старые трёшки, пере­вязанные тряпицами. Керенские и советские... Но все - утратившие силу.
-Посмотри-ка сюда! - хозяин приоткрыл две глиня­ные 10-литровые корчаги, стоящие в углу сарая. - Хотел пол менять. Прогнил этот весь. Копнул и вытащил этот клад. Жаль, раньше не купил домик у твоей матери. Озо­лотился бы с таким сараем! Куркуль она была и скряга, коль даже сыну не отдала накопленное добро.
Страшно было видеть сразу запавшие глаза Николая Абросимовича. Сколько унижений, сколько недоеданий, сколько трудов стоила ему любовь к матери... Никогда не думал, что за скупой улыбкой и блудливым взглядом её кроется чёрствость и вымогательство, чёрная клеве­та на жену и зависть, алчность до безумия и скаредность беспредельная. Всё пропало! Вернувшись домой, Нико­лай Абросимович, скрепя сердце, поведал жене и тёще о пропавшем кладе. Могильная тишина воцарилась в избе. Отец был не в настроении, и попасть ему под горячую руку никому не хотелось. Вот и ходили все на цыпочках.

ТРОИЦА.
Вот и Буй вошёл в свои берега. В огородах взошла кар­тошка. С грядок рвутся зелёные пёрышки лука. А в вы­ходной и по вечерам ребята гурьбой несутся на луга за диким луком, щавелем и диглями. Пучками приносится в дом терпкая подкормка. С солью, чёрным хлебом да ещё с горячей картошкой в мундире вкусна крестьянская еда. Видно, что лето пришло. Полевые цветы и зелень вокруг радовали глаз. С теплом появилась надежда на сытный год: озимые густо зеленели на колхозных полях.
Бабушка засобиралась на Ветлужское, в деревню, где престольным праздником считалась Троица. Ещё в пятницу затворила она тесто в квашне на ночь, а рано утром ватрушки с картошкой и сладкие плюшки изда­вали вкусный аромат по всему дому. Румяная корочка подразнивала своим видом, но брать без спроса стряпню никто не смел. Вот и долгожданный завтрак: кружка мо­лока и половинка тающей во рту ватрушки. Вкуснятина! Кажется много, а съешь - и ещё бы штук десять съел. Но остальное - на праздник, это закон.
На этот раз бабушка уговорила дочь отпустить с ней на Ветлужское младших внучат. Семь километров - дале­ковато. Скучно одной, да и девчонки на народ посмотрят, праздник увидят. А за коровой и козой старшие досмо­трят. Собрав гостинцы сестре Анне, её мужу Маркелу, по­дорожники - еду на дорогу, и, приодев внучек четырёх и пяти лет, рано утром в субботу вышли в путь-дорогу.
Надо было идти мимо Поварни - родника, дающего начало речушке Жеребчихе, мимо лога в поле, уходящего зелёным ковром к горизонту, куда солнце заходит. Тепло было с раннего утра. Напились родниковой воды, нали­ли её в бутылочку с собой в дорогу. Слышала Натка, что вода в Поварне святая, чистая как слеза и имеет волшебную силу. Что вкусная и холодная - зубы ломит - в этом сомнения не было. Всё село ходило на ключ за водой для чая.
Вот и привела извилистая дорога на вершину холма - поля. Оглянулись. А там - всё село как на ладони видно! Утопает в зелени тополей, черёмух, берёз и рябин. А вон и их дом с террасой, окружённый черёмухой и сиренью.
- Время идёт, надо торопиться, а то на праздник опоз­даем,- сказала бабушка и пошла своей раскачивающейся походкой, увлекая за собой внучек.
Во ржи цвели голубоглазые васильки, пестрели на обочине дороги белые с жёлтой сердцевинкой ромаш­ки, цвёл розовый мышиный горошек и белая красавица лапчатка-звёздочка. Красиво-то как! В бездонном небе пели жаворонки, выводя светлую, душевную мелодию. Чтобы сократить путь, бабушка с пыльной дороги свер­нула на проторённую кем-то тропку, прямо в поле, пред­упредив, чтобы внучки не мяли «хлеб - батюшко».
Вскоре тропинка привела к опушке леса, где решили немного отдохнуть. Из корзинки пожилая женщина до­стала лично ею тканное полотенце, разостлала его на травке и выложила съестные запасы: три яйца, три луко­вицы, по плюшке на брата и молоко в бутылке. Ветерок играл лапками ёлок, и они издавали звук, напоминаю­щий шум бегущей реки или идущего дождя. Прохладой, сыростью пахнуло из леса. Пока Танюшка с бабушкой до­едали свою долю, Натка уже гонялась за красивой крас­ной с большими крыльями бабочкой. Та, как бы дразня девчонку, порхала между кустами цветущего шиповни­ка, не даваясь в руки.
- Натуська, пора! Не устала ещё, неугомонная? Мы по­шли,- позвала бабушка.
Сорвав пахучий розовый цветок шиповника и нюхая его тонкий аромат, девчушка быстро догнала уходящих. Из-под ног юрко выскочила ящерица и скрылась в траве.
А вон коршун камнем бросился вниз и через доли мину­ты летит с каким-то мелким зверьком в клюве. Всё ки­пит, всё живёт, всё движется! Спуски, подъёмы в лог, из лога. Ноги старушки стали побаливать. Хорошо внуча­там с резвыми ножонками! Носятся как заводные. Игра­ют, ловят по дороге бабочек и стрекоз. Слава Богу, вот и старое Ветлужское кладбище, а там, рядом - и деревня. Помолившись на кладбище, бабушка тяжко вздохнула, вспоминая всех родных, похороненных здесь.
Вот и деревня на краю крутого лога. Внизу, обрамлён­ный лесом, бежит ручей, откуда жители деревни по кру­тому подъёму носят воду на коромысле себе и скотине. Даром вода не расходуется: уж больно трудно она доста­ётся. Деревня в два ряда далеко отстоящих друг от друга деревянных изб, тянется вдоль леса, на горе, на целый километр, если не больше. Любопытные жители выгля­дывают в открытые окна, приветствуют идущих.
- Ивановна, чай на праздник внучат привела? - спра­шивает какая-то молодушка.
- Здорово, Агафья! Хочется ребятишек в люди выве­сти, мир показать,- с достоинством отвечает бабушка, крепко держа Натку за руку и пожимая её, давая тем знать, чтобы вела себя на людях пристойно. Танюшка под посторонними взглядами чувствует себя неуютно и молчит, крепко вцепившись в бабушкину корзинку.
-А Маркел-то молодушку взял в дом. Его-то Анна что- то захворала. Старый бес на молодую позарился,- сооб­щил новость из окна какой-то Пимен, когда бабушка с ним поздоровалась.
Вот и большущий на высоком цоколе из красного кир­пича дом Маркела. Перед ним лавочка во всю длину. У дороги - черёмуха и сирень. За высоким сплошным тесо­вым забором находится сарай, где мычит корова и блеют овцы. Глухой крытый двор, соединяющий дом и сарай, выходит в огород распахнутыми дверями. Выбежав из темноты двора на лужок перед огородом, Натка замерла от удивления: десяток ульев стоял на обочине дорожки, ведущей к русской бане, что виднелась среди черёмух в конце огорода, спускающегося вниз к ручью. С противо­положной стороны лога, за ручьём, совсем рядом шумел лес на крутом склоне. Вокруг гудели пчёлы, пели птицы. И было так красиво, что уходить не хотелось в дом, от­куда доносился призывный бабушкин голос: «Натуська, опять удрала! Где ты? Быстро ко мне!»
Войдя в дом, девочка поздоровалась с дяденькой Маркелом, его сыном, рыжим парубком Санькой, старенькой тётей Анной. Натка и раньше видела всех их только в го­стях у себя дома, в Петровском.
Из сеней в избу с огромным ведром воды вошла вы­сокая некрасивая молодая женщина. Нос у неё загибал­ся куда-то книзу, глаза смотрели нагловато, тонкая коса сложена кукишем на затылке, зубы по-лошадиному ще­рились в улыбке.
- Нюрка, домработница вроде бы как,- представил её Маркел.
Бабушка покачала головой, взглянула на суетящуюся у стола тётушку Анну, повесившую голову и стыдливо прячущую глаза.
- Не хорошо так-то, Маркел. При живой-то жене...
- Не надо ссориться, Настя! Я в своём доме хозяин. Что хочу, что считаю нужным, то и делаю. Нюрка, пошевели­вайся! Чай, гости пришли.
Вскоре все сидели за столом и ели рыбник, испечён­ный молодушкой из осетров, пойманных накануне Маркелом. Хитроватые глазки его блудливо бегали по сухо­парой фигуре тётки Нюрки. Чёрная с проседью борода скрывала похотливую усмешку. На голове этого огром­ного дядины из редеющих волос торчали две шишки, как два рога. Натка думала, думала, да и спросила:
-Дяденька Маркел, а у тебя на голове зачем два рога растут?
Маркел засмеялся громко, бабушка щёлкнула внучку по затылку ладошкой:
- Всё-то тебе надо знать! Не рога это - жировики. Ско­ро свояк их в больнице вырежет. Поела и убирайся из-за стола.
Натка не попила ещё чаю с мёдом, который так аппе­титно разлился желтизной на блюдечке. Но из-за стола с удовольствием выскочила, так как чувствовала себя неловко под любопытными глазами заходивших в дом, здоровающихся и стоящих у порога людей. Никто их сюда не звал, не приглашал, но деревенские обычаи по­зволяли войти в дом и глазеть на далёких гостей, даже принимать участие в разговоре сидящих за столом. Та­нюшке, как и сестре, было всё это в диковинку. Кусок не лез в горло, и она, поблагодарив за обед, выбежала на улицу, где Натка уже нашла себе занятие. Она была мала ростом и, чтобы заглянуть в окно со скамейки, таскала из-за дома кирпичи, складывая их в ряд, и один на один. Наконец, можно дотянуться до открытого окошка. Не­много усилий - и кудрявая голова торчит в его проёме.
- Тётушка Анна, дай блинка,- просит Натка умоляюще у пожилой женщины, сидящей спиной к окну.
 -Ешь, голубушка, ешь, матушка!- в окно подаётся два блина, смазанных мёдом.
- Добрая тётушка Анна, а тётка Нюрка - злая, - пере­шёптываются сестрёнки, уплетая блины за обе щеки.
Вечер пришёл с порывами ветра, с грозой. Спать лег­ли втроём в чулане, под пологом. Шумящий по крыше дождь, раскаты грома, день, полный впечатлений, бы­стро усыпили петровских гостей. Хорошо спать на све­жем воздухе!
А утром девчонки и не слыхали, как встала бабушка и стала помогать молодой хозяйке управляться по дому. В обед ели опять стряпню и жареную рыбу. Ведь Маркел был первым рыбаком на всю деревню. Он и бригадир целой рыбацкой артели, а потому рыба в доме не пере­водилась.
Везде в доме лежали веточки берёзы, полыни, чабре­ца, Петрова креста и других трав. По комнатам разносил­ся их дух. Чувствовалось приближение чего-то большо­го, торжественного. После обеда, приодетые Маркел с тётушкой Анной и тёткой Нюрой, бабушка с внучатами пошли к центру деревни, где возвышалась башня-каланча - пожарная охрана. По обочинам дороги кое-где сто­яли разукрашенные берёзки. Ветви их были заплетены красными лентами.
На большой площади собралось уже много народа. Всё пестрило от многоцветья платков, юбок, кофт. Многие были уже навеселе и с нетерпением ждали местного гар­мониста Петьку Чайникова. А вот и он, подпоясанный красным кушаком, с женой под ручку явился на долго­жданный праздник. Все кланяются ему, а он занимает самое почётное место у каланчи на принесённой кем-то табуретке.
Растянулись меха, и полилась раздольная песня о ка­заке, который гулял по Дону. Пели ветлужане с душой, широко, в несколько голосов, не перекрикивая друг дру­га, а как бы рассказывая что-то самое сокровенное. По­том Натка с сестрёнкой подпевали знакомые им песни о рябинушке и кузнеце, о калинушке и влюблённом пар­не... Песни лились одна за другой, без отдыха, оглашая деревню своим многоголосьем. Где-то ближе к вечеру на­род всё чаще и чаще требовал плясовую. А затем подвы­пившие мужики развели костры по обочине площадки. Танцевали кадриль. Тени метались по кругу, сталкиваясь с выхваченными светом людьми. Всё было загадочно и странно. Но больше всего Натке понравился хоровод. Его водили, выстроившись в три огромных круга, идя в ритм песням или танцуя, двигаясь навстречу людям, идущим в соседнем ряду.
Мелькают лица, горят глаза, в улыбке рот. Пестрят нарядные длинные сарафаны, юбки. Визг девчат, смех парней... Всё плывёт перед глазами, как кадры в кино. Долго, до поздней ночи, отмечает народ Троицу. Но вот смолк звук уставшей гармошки. Сторож ударил в мед­ный колокол, и нехотя разбрелись ветлужане по домам.
В ночи то там, то здесь всё ещё не смолкала молодёжь: пели песни, смеялись. Бабушка, не накормив внучек, по­ложила их спать в чулане.
- В дом не пойду: там Маркел с Нюркой тешатся, - объ­яснила она.
Тут дверь в чулан отворилась, и тётушка Анна протянула уставшей детворе холодные блины и по кружке молока:
- Поешьте-ка, девоньки! Устали, небось. Наплясались. Когда-то и я водила хороводы. А теперь вот занемогла. Скорей бы Господь прибрал, - она тяжко вздохнула.
- Аннушка, ложись ко мне рядом, поговорим,- попро­сила бабушка.
Девчонок быстро одолел сон, а женщины долго шё­потом разговаривали, поверяя друг другу свои печали и тайны.
Утром следующего дня бабушка с внучками торопли­во шли домой: в гостях хорошо, а дома лучше. Почти не отдыхая, дошли они до знакомых полей. Вот и село Пе­тровское, вот и дом родной под тесовой крышей. Дорога шла под уклон, как бы подгоняя путников быстрее вер­нуться к родному порогу.
- Нет ничего милее дома, правда, Тань? - спросила На­тка.
- Я об этом же тебе хотела сказать,- ответила сестра.
Часто их мысли совпадали. И это было приятно осо­знавать.
- А что тебе больше всего запомнилось, Нат?
- Тётушка Анна с блинами. Жалко её. Вот вырасту и за­дам Маркелу!- девчушка погрозила кулаком в сторону далёкого Ветлужского.
ВЕРА.
Хорошо дома! Турник - есть! Терраса - есть! Радио - есть! Велосипед - есть! Фотоаппарат - есть! Двухэтаж­ный деревянный дом - есть! Качели - есть! Самокат - есть! Всё есть. Хлеба маловато. А так в семье Ворони­ных всё было первым в селе: и радио, и фотоаппарат, и велосипед, который отец после службы привёз. На ве­лосипеде немецкой марки с низкой рамой отец ездил на рыбалку и на вызова по деревням. Дорога была вы­мощена булыжником, так что порой, чтобы не стрясти мозги, удобней было ехать по обочине. Иногда Николай Абросимович брал с собой младшую дочь. Она полегче, да и закалённая, не то, что Танька-пискля: вечно болеет. К пяти годам Танюшка переболела и ангиной, и корью, и свинкой. А младшая - сбитень из мышц и воли.
Как-то взял её отец до деревни Ошки, что на Пестов­ской горе находится. Прививки надо было сделать. Туда- то в гору ехал еле-еле, даже где и пешком шли. Три кило­метра постоянного подъёма - это не шутки. Мимо села Рождественского проезжали. Захотелось попугать доч­ку:
-Заедем, давай, Натка, сейчас в церковь Рождествен­скую к попу и перекрестим тебя в мирскую веру. А то бабка староверским крестом тебя окрестила.
Слышала Натка от бабушки, что в церкви этой нечисть одна: лешие да дьяволы, а у попа мирского рога растут на голове. Услышав от отца предложение перекрестить­ся, струхнула, но, не подав вида, сказала:
-Ты вот давай в Ошках дела свои сделай, а потом уж и в Рождественском можно будет задержаться. Да и платка у меня нет. А в церковь без него не пускают.
- Хитра! - отец засмеялся.
Был он неверующим, но относился к мирянам. Тёща же за веру стояла горой. Была староверкой. И в посты, и в великие праздники часами стояла на коленях перед образами и молилась Богу. Был у неё молитвенник, ста­ринные иконы в передней и на кухне, и часослов. И хотя дочь Аполлинария Васильевна - заведующая детского сада была коммунисткой, торжественно отмечала все крупные церковные праздники: Крещение, Пасху, Пе­тров день, Троицу, Масленицу, Рождество. Дом принад­лежал ей. Они с мужем Василием Васильевичем Созоновым строили его до войны. Муж пропал без вести при обороне Сталинграда, и Анастасия Ивановна держала хозяйство и дом в своих руках, надеясь, что муж когда-нибудь объявится. Зять уважал её за трудолюбие, звал по имени - отчеству, но любил подтрунить над её верои­споведанием: уж очень она яро защищала свою веру.
Из Ошков ехали вечером. Солнце скрылось, хотя было свет­ло. Длинные летние дни и белые ночи на севере любили все: и взрослые, и дети. Сделалось прохладно. Велосипед летел с горы с бешеной скоростью. На Натке был один ситцевый сарафанчик и трусишки. Ветер свистел в ушах. Отец, зная, что дочь, сидя на железной раме, замёрзла, спрашивал:
- Ну, что, замёрзла?
- Не-е.
- Как ехать-то будем? Лисапетом, али мотоциклом? (Это он в шутку так говорил, предлагая ехать тише или быстрее).
- Мотоциклом,- говорила упрямая дочь.
Домой прибыли около десяти вечера. Пощупав ручки у внучки, бабушка обмерла:
- Заморозил девку, ирод! Заболеет ведь!
- Не, ба, не заболею! - и шёпотом ей на ухо:
- А папка хотел меня в Рождественском перекрестить. Да я его перехитрила. Не далась.
- Вот молодец! Пей-ка горячее молоко и бегом под одеяло! Ишь, окаянный, что придумал, смолой девке лоб окрестить...
Через неделю в детсаде была инспектор из РОНО, ко­торая скрупулёзно проверяла все планы, отчёты, доку­менты у Ворониной. Настало время обеда. Она зашла в столовую, где ребята садились за столы. Обед был скуд­новат: щи, картошка жареная и компот. «Приятного ап­петита!» - произнесла Зинаида Яковлевна Носкова - вос­питатель старшей группы детсада.
И застучали ложки по тарелкам: начался обед. За столиком у окна проверяющая увидела белокурую кудря­вую девочку, стоящую на коленях и усердно крестящую­ся в угол. Несколько раз перекрестившись и, произнеся какие-то слова, она кланялась до самого пола, стукалась в него лбом и опять крестилась.
- Что это такое? Чей это ребёнок? - строго спросила женщина.
Обезумевшая Аполлинария Васильевна произнесла:
- Моя дочь.
- Ваша дочь? Вы что, верующая?
 -Да нет, конечно. Я - атеист. Натуська, встань живо, ешь и иди в угол! Вишь, чего удумала?!
Долго и многих спрашивала в детсаде проверяющая о моральном облике заведующей, о её отношении к ре­лигии, о семье. Но кроме хорошего ничего не услышала: активистка, депутат с/Совета, хороший работник и стро­гая заведующая, мать четверых детей. Хотела «Дело» за­вести на Воронину, но передумала.
Зинаида Яковлевна из разговора с Наткой, стоящей в углу, поняла, что та хотела помочь матери и, как бабуш­ка, усердно просила об этом Бога, хотя не очень в него верила. А молилась при тётеньке, чтобы показать, что ребята умеют не только играть, лепить из глины, рисо­вать, но и молиться. А ведь это не всякий умеет. Вот она и постаралась. Да только её не поняли и наказали при этом.
Дома у матери с бабушкой был крупный разговор
- Подвела ты меня со своими молитвами. Молись, ког­да ребят в доме нет!
Бабушка хоть и понимала, что чуть не навредила ка­рьере дочери, была неотступна:
- Молилась и молиться буду, пока жива! И вам бы не грех помолиться, вероотступники! Не будет по-вашему! - бабушка в сердцах ударила кулаком по столешнице.­
- Во, даёт! Даже мамы не боится!- с гордостью за неё подумала Натка.
Отец, узнав о происшедшем, смеялся до слёз:
- Циркачка, и только!